Юрьевец

[303]

светская власть к той первой ссылке прямого отношения не имели. Напротив, только светский характер, без прямого вмешательства со стороны церкви, носила вторичная высылка Аввакума из Москвы, в конце 1664 г., когда он, по собственному признанию, своим «неудержанием», т. е. непрошенными советами, «прогневал» выславшего его за это на север царя. Ни надежда на помилование, ни тем более церковный сан и в этот раз отняты еще не были. Совсем иначе обернулось дело перед окончательной ссылкой в Пустозерск. Спешно вытребованный незадолго до собора 1666 г. обратно с Мезени на Москву и сразу же отданный «под начал» («на цепь») игумену Пафнутьева монастыря в Боровске, Аввакум подвергается затем ряду настойчивых уговоров — сперва в Боровске (уговаривали нарочно присланные дьяконы и патриарший подьячий), потом, десять недель спустя, в Москве, куда за 90 верст от Боровска «днем одним перемчали», рассказывал позже сам Аввакум, «мало души не вытрясли, верхом на лошади». Ни в Боровске, ни в Москве уговоры не привели, однако же, ни к чему, и 13 мая в соборном храме, во время службы, при стечении народа, протопопа расстригли и предали анафеме; отлучавших предал, в свою очередь, анафеме и Аввакум, отрицая этим законность осудившего его собора и действенность самого расстриженья. Свидетелями той и другой анафемы были все присутствовавшие. «Зело было мятежно в обедню-ту», — вспоминал позже сам пострадавший. Расстриженного протопопа (или «распопа») вместе с одновременно расстриженным дьяконом Феодором, на телегах под охраной стрельцов, повезли к Николе на Угрешу, «странным путем, по берегу Москвы реки да по болотам, чтоб никто не видал знакомой, куда посадят», рассказывал потом Феодор; с неменьшими предосторожностями, — взявши «под руки» и «главу его япанчею обвивши», — ввели Аввакума в монастырские ворота и посадили под крепкий караул в отдельную башню. Через три месяца снова перевели в Боровск. Ничто, однакоже, — ни предосторожности, ни караул, ни башня, ни перемена мест заключения — не могло воспрепятствовать новым и новым с разных сторон порывам сочувствия. На Угреше сам царь, посетив монастырь, подошел было к башне да, «постонав», пошел прочь; «просился в темницу» к узнику приезжавший без царя князь Иван Воротынский; в Пафнутьеве на Боровске потянулась к Аввакуму сама монастырская братья, начиная с исцеленного им в видении келаря Никодима и присутствовавшего при исцелении келейника, разгласивших о случившемся за трапезою; «людие же», рассказывает Аввакум, «бесстрашно и дерзновенно ко мне побрели» («Житие»). Тем временем не прекращались и увещания — до самого появления Аввакума еще раз в Москве, на новом соборе, пред лицом не только уже русских, но заодно и греческих иерархов — патриарха Антиохийского и патриарха Александрийского. Не переспорили, однако, Аввакума и патриархи. Собор 1667 г. смог лишь повторить с новой силой отлучение собора 1666 г. Аввакум в ответ, не смутясь, повторил свое. «Побранил их колько мог, — вспоминал он позже, — и последнее слово рекл, чист есмь аз, и прах прилипший от ног своих отрясаю пред вами, по писанному: лучше един творяй волю божию, нежели тьмы беззаконных».

[304]

даже после вторичного анафематствованья. Перебрасывая его с места на место, из одной монастырской тюрьмы в другую, скованного, обезображенного при расстрижении («оборвали что собаки, — вспоминал он, — один хохол оставили, что у поляка, на лбу»), власти, в лице самых близких к царю людей, все еще ищут с ним хоть какого-нибудь примирения: «комнатные люди многажды присыланы были, Артамон [Матвеев] и Дементий [Башмаков], и говорили... царевым глаголом: «протопоп, ведаю-де я твое чистое и непорочное и богоподражательное житие, прошу-де твоего благословения и с царицею, и с чады — помолися о нас!» Кланяючись, посланник говорил... И паки он же: «пожалуй де послушай меня: соединись со вселенскими теми хотя небольшим чем!» И я говорю: «аще и умрети ми бог изволит, с отступниками не соединюся». И много тех присылок было» («Житие»). Тот же знаменитый Матвеев был еще раз, тоже по прямому поручению заискивавшего у «распопа» царя, вместе с другим идейным врагом Аввакума, Симеоном Полоцким, твердившим только: «острота, острота телесного ума! да лишо упрямство...». «Спорили так, — вспоминал Аввакум, — что разошлися яко пьяни». «Ты ищешь, — кричал Матвееву расстриженный протопоп, — в словопрении высокия науки, а я прошу у Христа моего поклонами и слезами: и мне кое общение, яко свету со тьмою...» И Матвееву, как показалось Аввакуму, «стыдно стало, и против тово всквозь зубов молвил: нам-де с тобою не сообщно!» («Житие»). Это было 24 августа (1667), а через два дня царь принял, наконец, последнее решение: Аввакума с единомышленниками приговорил к ссылке «с Москвы в Пустоозеро». Днем позже, 27 августа, двоим товарищам Аввакума, «распопу Лазарю и Епифану, что был старец», учинена была на Болоте казнь: урезали языки. И ссыльных повезли в Пустоозеро.

У Ледовитого моря, в устье Печоры, Пустозерск слыл тогда как «место тундряное, студеное и безлесное», с редким населением «посадских и уездных и служилых людей», да с кочевой «окологородною самоядью». Ссыльным предстояло там поселиться в особо заказанной для них «тюрьме крепкой», огороженной «тыном вострым в длину и поперег по десять сажен» и состоявшей внутри этого тына из «четырех изб», для каждого колодника по избе, разгороженных «тыном же», с пятой избой «сотнику и стрельцам для караулу». Аввакум с Лазарем, Епифанием и четвертым товарищем, симбирским протопопом Никифором, прибыли к месту ссылки 12 декабря 1667 г.; четыре месяца спустя, в апреле 1668 г., к ним присоединился пятый «колодник», «раздьякон Федька». Так началось их пустозерское страдничество, то сидение во рве «сам пят», о котором упоминается в одном из сочинений Аввакума.

Впрочем, «рвом» в точном смысле Пустозерская тюрьма заменена была только после новых казней над Лазарем, Епифанием и Федором — 14 апреля 1670 г.; им опять «за их речи» урезали языки и отсекли — «за крест» (т. е. за двуперстное сложение креста) — руки; Аввакуму же приговорили «вместо смертныя казни учинить струб в землю и, сделав окошко, давать хлеб и воду». «Осыпали нас землею, — говорит в «Житии» он сам, — струб в земле, и паки около земли другой струб и паки около их общая ограда за четырьми замками...» В один из срубов сел Аввакум с Епифанием и Лазарем, в другой — Федор. Не сломила, однако, Аввакума и эта предпоследняя кара (впереди оставался еще только костер): как во всех предшествующих своих испытаниях, бодр он остался и под землею. «Мы же, здесь и везде сидящии в темницах, — продолжает он свой рассказ

И опять, как в других местах заключения, весь простой люд в Пустозерске радеет, как может, об Аввакуме, с его товарищами. Во время казней «народу всему ту стоящу, плачющуся, ужасахуся, дивящеся... со слезами горько вопиюще»; даже палач «пожалел старца [Епифания], хотя ево руку по составам резать, да же бы зажило впредь скорее». Не убывает жалость и после казней; сторожевые стрельцы тайно служат узникам письмоносцами. «И стрельцу у бердыша в топорище велел ящичек зделать», — пишет Аввакум боярыне Морозовой, — «и заклеил своима бедныма рукама то посланейце в бердыш... и поклонился ему низко, да отнесет, богом храним, до рук сына моего-света; а ящичек стрельцу делал старец Епифаний». Так, в стрелецких бердышах, и шли Аввакумовы «посланейца» из земляной пустозерской тюрьмы к жене с сыновьями на Мезень, а оттуда дальше — запечатанные в «столпчик» или в «кресты кедровые» — в Москву, в Боровск, на Дон, в Сибирь, всюду. Несли их доброхотные ходоки и прямо из Пустозерска в руки корреспондентам. «Заплатите же сему за труды принесшему», — приписывает однажды Аввакум в письме, посланном в далекий от Пустозерска Боровск. Легко доходили, при всеобщем вокруг тайном сочувствии, и ответные вести в виде писем или гостинцев — то малиной, то пирогами, а то «ставцом» с ложкой или рубахами. «Да и башмачков нет, какие бы нибудь», — просит Аввакум жену в одном из своих к ней писем. «Да и ферезишков нет. Да и денженец нет». Но что самое главное — доносились в земляную тюрьму извне и голоса единомышленников. Они запрашивают Аввакума из разных мест, год от году настойчивее и чаще, о волновавших их в ту начальную эпоху старообрядчества вопросах: «о сложении перст», о причащении вне церкви, о крещении младенцев мирянами, о церковном пении; о допустимости молитв за царя-никонианина, о только что начавшейся по местам «огненной смерти»; наконец, об отдельных в собственном смысле догматах. И чем суровее становился взятый на себя Аввакумом подвиг, чем меньше оставалось надежды выйти из-под земли на свободу, тем чаще и благоговейнее звучат запросы, тем нетерпеливее ожидают на них повсюду ответов, тем авторитетнее эти ответы, тем они, в свою очередь, многочисленнее. «Мне веть неколи плакать, — признавался в те годы сам Аввакум, — всегда играю со человеки... В нощи что пособеру, а в день и разсыплю». Таково одно из самых характерных признаний Аввакума о собственном литературном труде; этот труд полон был самой непосредственной отзывчивостью на то, с чем обращались к «земляному узнику» всевозможные «человеки»; весь труд раздавался им по рукам тотчас же: написанное за ночь днем уже рассылалось в виде поучений, посланий и толкований в разные концы России. Интенсивность писательской деятельности («некогда плакать») едва ли преувеличена: не говоря уже о количестве тогда им написанного, ни у одного другого в ту эпоху писателя, кроме Аввакума, нельзя отыскать и такого количества собственно авторских переработок одних и тех же произведений, начиная с небольших челобитных и кончая монументальным «Житием», — черта, объяснимая лишь непрестанно возобновлявшимся

[306]

и все возраставшим спросом на одни и те же произведения, подновлявшиеся каждый раз самим автором при переписке.

Нетрудно уловить, наконец, из всех обстоятельств пустозерского узничества Аввакума, какова могла быть и какова, действительно, была по своим основным заданиям и темам его литературная работа. Неукротимый борец за идею, став, силою обстоятельств и благодаря личным качествам, живым примером стойкости для многих тысяч других ее приверженцев, писал им из ссылки только о самой идее и о своей за нее борьбе.

Многие исследователи раскола (Н. Ф. Каптерев и др.) указывали на обрядовый формализм и буквализм древнерусской набожности вообще, на невежественную охрану малограмотными раскольниками только формы и только буквы. Упускали, однако, из виду, что такое объяснение и не ново, и односторонне-пристрастно: в невежественной охране Аввакумом с приверженцами внешней формы и буквы их обвиняли уже на соборе 1667 г. «Глупы де были и не смыслили наши русские святые, — говорили Аввакуму судьи, — не ученые де люди были, чему им верить. Они де грамоте не умели». Но вот как расценивал эти крепко ему запомнившиеся слова своих судей сам Аввакум: в противоположность «задумавшимся» над речью, которую

[307]

он только что произнес, греческим патриархам, «наши», по словам Аввакума, «что волчонки вскоча, завыли и блевать стали на отцов своих, говоря...» Формально-схоластическому истолкованию раскола одной стороной, Аввакуму враждебной, сам он со всей решительностью противополагает обвинение по адресу противной стороны в оплевании «отцов», т. е. себя и своих сторонников выставляет защитниками национальной самобытности, глашатаями неизбежной — при ощутимом тогда в некоторых слоях общества интересе к Западу — внутринародной самообороны. В науке этот взгляд на раскол и на самого Аввакума представлен не устаревшей до сих пор в некоторых отношениях монографией А. К. Бороздина.

Аввакум — вовсе не охранитель старины только как старины. То, за что он боролся, в той полноте, как он того желал, никогда фактически не существовало: оцерковление сверху до низу всей русской жизни — это была лишь одна из ее тенденций. Противоположная Аввакуму партия Матвеевых и Ртищевых не возникла на пустом месте, а лишь продолжала давным давно уж предпринимавшиеся на Москве попытки высвободить государство, с его собственными целями и задачами, из-под опеки церкви

Исконной, напротив, социальной опорой московского всенародного государствования был, как известно, класс служилых дворян, зависимых от власти, которой они служили, землевладельцев, упорно боровшихся за первое место, в социальной иерархии царства, с более старым, независимым от московского князя слоем удельных и областных вотчинников, с «княжатами» и их боярством, а с другой стороны, — и с торговым посадом; не на стороне молодого и жадного до крепостных рук дворянства в ряде случаев оказывались и крестьяне-страдники. После «Смуты», на соборе 1613 г., фактически победило дворянство. Успехи новой польской войны при Алексее Михайловиче и рост московского царства до пределов, включивших, наконец, «матерь городов русских», Киев, придали московскому государствованию на дворянской основе невиданный прежде размах. И как всегда в аналогичных случаях, политическому и социальному расцвету долго боровшейся за свое первенство общественной верхушки сопутствовало одновременно новое идейное движение.

Встречное идейное движение возбудило силы, оппозиционные дворянству; это были уцелевшая к тому времени старая знать, смыкавшийся с нею еще при Шуйском торговый люд богатых посадов и год от году безнадежнее закрепляемое при дворянских поместиях крестьянство. Ареной идейной борьбы в эпоху, когда всякая идейность так или иначе была связана с церковью, естественно стала русская церковь. Правда, борьба загорелась вокруг мало значащего вопроса об исправлении патриархом Никоном в 1652 г. богослужебных книг и обрядов; но правда и то, что первыми выступившие против него в защиту старого обряда протопопы — в их числе и Аввакум — сами незадолго перед тем усиленно ратовали за сходное исправление так называемого «многогласия» (издавна укоренившегося

[308]

в русской церкви обрядового обычая петь на нескольких клиросах разные песнопения одновременно, ради более быстрого окончания длинных служб); и как настоящий реформатор Аввакум подвергался даже за это нападкам со стороны консервативно настроенных ревнителей старины, примерно так же, как подвергся им вскоре и его враг Никон: в Юрьевце-Польском, рассказывает Аввакум в «Житии», «пришли к патриархову приказу, где я дела духовные делал, и вытаща меня из приказа собранием — человек с тысящу и с полторы их было, — среди улицы били батожьем и топтали». «Меня и самово за то бивали и гоняли безумнии, — вспоминал он в другом месте, — долго-де поешь единогласно. Нам-де дома недосуг». Этот случай в жизни Аввакума — не единственный; не раз за свою слишком большую пастырскую требовательность он подвергался кулачной расправе и от толпы, и от воевод как до, так и после 1654 г. — факт в биографии простого охранителя старины на Руси XVII в. едва ли возможный... Избиению толпы подвергся однажды и патриарх Никон. Замечательно, что двух врагов — Аввакума и Никона, — кроме сходства в их одинаково деспотичном пастырском темпераменте, роднит еще и чисто идейная солидарность в самом главном — в вопросе о первенстве «священства» над «царством», церковной власти над светской. Истинный пафос Никоновской реформы коренился, как известно, в желании противопоставить светской власти царя, в качестве высшей, церковную власть патриарха.

Но о первенстве над «царством» «священства», с иными оттенками, чем Никон, высказывается в своих сочинениях и Аввакум. Никон, со своими новоисправленными обрядами и неудачным опытом внешнего властвования патриарха над царем, был для Аввакума с единомышленниками не столько подлинным воплощением того, против чего они так неистово восставали, сколько первым подвернувшимся поводом для начала независимо от Никона назревавшей борьбы. И чтобы сразу же обнаружить, какова истинная в ней роль старых обрядов, надо только внимательнее приглядеться к тому, как и чем аргументирует Аввакум в своих сочинениях их священную для него неприкосновенность.

[309]

человеки, яко древняя во Израили Девора... Молящутися на молитве господу богу, слезы от очей твоих яко бисерие драгое исхождаху...» Жанрист незаметно уступает свое место агиографу. «Из глубины сердца твоя воздыхания утробу твою терзаху, яко облаци воздух возмущаху; глаголы же уст твоих, яко камение драгое удивительны пред богом и человеки бываху».

И вот в этот-то полубытовой полуиконописный портрет Морозовой, в качестве завершающего штриха, и внесено не менее пластичное, чем весь портрет, описание двуперстия: «Персты же рук твоих тонкостны и действенны: великий и меньший и средний во образ трех ипостасей, указательный же и великосредний во образ двух естеств, божества и человечества Христова, сложа на чело возношаще, и на пуп снося, на обе рама полагаше, и себя пометая на колену пред образом Христовым, прося отпуста грехов своих и всего мира. Очи же твои молниеносны, держастася от суеты мира, токмо на нищия и убогия призирают. Нозе же твои дивно ступают: со Анною, домочадицею своею...» Опять сквозь житие проступает быт, целиком вбирая в себя отстаиваемый Аввакумом обряд и, в свою очередь, сам отраженно расцвечиваясь от него переливами создающих глубину красок. Старый обряд для Аввакума — испытанное в своей прочности звено между далеким от жизни вероучением и самой гущей непосредственной жизни. Старый обряд, по мысли Аввакума, то и другое скреплял нерасторжимо, превращая русский быт и русскую церковь в нечто цельное, в «святую Русь».

Новый обряд внушал Аввакуму, с этой точки зрения, опасения. Если не самими нововводителями, то, по крайней мере, той средой, которая живо откликнулась на предпринятое Никоном начинание и сумела его отстоять даже после падения самого Никона, новый обряд, несомненно, истолковывался, как такая замена старого, при которой связь быта с церковью ослабевала.

К этому сводятся почти все нападки самого Аввакума. Его в нем пугала, прежде всего, тенденция к упростительству: «правоверному, — говорит Аввакум, — персты в руке слагая, держати крепко» и «класть на главу и на брюхо и на плеча» так, «еже бы тело слышало», «а не дряхлою рукою знаменатися с нерадением»; оторвавшийся от церкви — благодаря «нерадивому», потускневшему в своей символике обряду никониан — их быт рисуется Аввакуму под все нарастающей опасностью утраты своего исконно-национального лица. «Вспомяни о себе, Яковлевич, попенок!» — обращается, например, Аввакум к стороннику Никона, архиепископу Илариону. «В карету сядет, растопырится, что пузырь в воде, сидя в карете на подушки, расчесав волосы, что девка, да едет, выставя рожу на площаде, чтобы черницы... любили. Ох, ох бедной!» Вторжение новых бытовых форм иногда прямо приравнивается к отступлению от церковного обычая — например, в иконописи: «умножися, — говорит с горечью Аввакум, — в нашей русской земли иконного письма неподобного изуграфы. Пишут от чина меньшего, а велиции власти соблаговоляют им...; пишут Спасов образ Еммануила, лице одутловато, уста червонная, власы кудрявые, руки и мышцы толстые, персты надутые, тако же и у ног бедры толстыя и весь яко немчин брюхат и толст учинен, лишо сабли той при бедре не писано... Ох, ох бедные! Русь, чего-то тебе захотелося немецких поступков и обычаев!»

[310]

нововведенную форму поименного поминания Аввакум политически смело пародирует так: «Величает, льстя, на переносе [дьякон]: благочестивейшего, тишайшего, самодержавнейшего государя нашего, такова-сякова, великого — больше всех святых от века... А царь-от, петь, в тепоры чается и мнится бутто и впрямь таков, святее ево нет... Вот, как не беда человеку?.. От века несть слыхано, кто бы себя велел в лицо святым звать, разве Навходоносор Вавилонский». Бесспорный симптом действительного роста в ту эпоху светской власти царя, этот новый на Руси, перенятый от греков в ту пору, когда их вера стала считаться «пестрой» (как ее характеризовал А. Суханов), порядок поименного поминания и опровергается Аввакумом, во-первых, апологией соответствующего старого «чина», с поминанием не самого царя, а лишь его «благородия» («буде он и грешен, ино род его царев православен; а в роду и святой обрящется»); а, во-вторых, и обычной апелляцией к быту. «Воздохни-тко по старому, — убеждал Аввакум Алексея Михайловича, — как при Стефане1 бывало, добренько, и рцы по русскому языку: господи, помилуй мя грешного. А кириелейсон-от оставь; так елленя говорят; плюнь на них! Ты ведь, Михайлович, русак, а не грек. Говори своим природным языком; не уничижай ево и в церкви, и в дому, и в пословицах». Национальный быт, под охраной старого обряда, противополагается и ненавистной Аввакуму западной науке. «Не ищите, — говорит он, — риторики и философии, ни красноречия, но здравым истинным глаголом последующе, поживите. Понеже ритор и философ не может быть христианин». Со всей решительностью жизнь противополагается знанию. И отвергая последнее ради религиозной полноты первой, Аввакум и тут, однако, ищет этой полноты не в одиноких экстазах схимничества, а все в том же родном быту «русака»-мирянина. «Аз есмь ни ритор, ни философ, дидаскалства и логофетства неискусен, простец человек и зело исполнен неведения. Сказать-ли, кому я подобен? Подобен я нищему человеку, ходящему по улицам града и по окошкам милостыню просящу. День-той скончав и препитав домашних своих, на утро паки поволокся. Тако и аз, по вся дни волочась, сбираю и вам, питомником церковным, предлагаю, — пускай, ядше, веселимся и живи будем. У богатова человека, царя Христа, из евангелия ломоть хлеба выпрошу; у Павла апостола, у богатого гостя, и с полатей его хлеба крому выпрошу; у Златоуста, у торгового человека, кусок словес его получю; у Давыда царя и у Исаи пророков, у посадцких людей, по четвертине хлеба выпросил. Набрав кошель, да и вам даю, жителям в дому бога моего. Ну, ешьте на здоровье, питайтеся, не мрите с голоду! Я опять побреду збирать по окошкам».

Мастерству сравнения вполне соответствует характерность выраженной им мысли: церковь, в понимании Аввакума, слагается из чисто бытовых, сословных и семейных признаков современной Аввакуму России: ее глава приравнен «богатому человеку царю»; ее апостолы и святые — «гостям», торговым или посадским людям; сам Аввакум — нищему, его паства — домочадцам; или, в другом сходном сравнении, последователи Аввакума с ним вместе выставлены меньшими сыновьями в неделеной семье с старшими — «большаками» — в лице Иоанна Крестителя и Николы Чудотворца. «Ну-тко, надежа наша, — обращается Аввакум ко Христу, — еще

--------------------------------------------------------------------------------

1 ... при Стефане - Вонифатьеве, царском духовнике, с которым был близок в молодости и Аввакум.

--------------------------------------------------------------------------------

[311]

большакам-тем первым за нас поговори...» Быт и церковь сливаются, таким образом, почти до неразличимого тожества — таков желанный Аввакуму предел борьбы за старый обряд. Семейственность — основная категория во всех его рассуждениях о должном, как он его понимает, жизнеустроении: и к царю, и к патриарху и к церкви-храму и к церкви как совокупности прославившихся святых отношения у Аввакума семейственные, — не легальные, а патриархальные. Отсюда, конечно, проистекала и его непреодолимая вражда к католическому Риму — легисту по преимуществу; отсюда же непрестанные обличения в латинстве никониан: усилившаяся при Никоне легальная сторона патриаршей власти, с формальным отграничением ее сферы от сферы власти царя, и воспринималась органически чуждым всякой легальности Аввакумом как латинство

[312]

моралью. Аввакум — семьянин от головы до ног, неразлучный с «Марковной» и «робятками» не только в удаче, но и в беде, в подмосковных монастырях-тюрьмах, в Енисейских тундрах; тоже в яму, но на Мезени, а не в Пустозерске, безропотно села и протопопица, помогая оттуда всеми правдами и неправдами сноситься своему протопопу с паствой. Дело его жизни было вместе и ее делом. Раз где-то в Сибири, на возвратном пути в Москву, опечалился протопоп, рассуждая: «что сотворю? проповедаю ли слово божие или скроюся где? Понеже жена и дети связали меня». И признался в своих сомнениях жене. «Она же, — рассказывает Аввакум, — мне говорит: «господи помилуй! что ты, Петрович, говоришь?... Аз тя и с детьми благословляю: дерзай проповедати слово божие попрежнему, а о нас не тужи; дондеже бог изволит, живем вместе; а егда разлучат, тогда нас в молитвах своих не забывай; силен Христос и нас не покинуть. Поди, поди в церковь, Петрович, — обличай блудню еретическую!» «Я-су, — добавляет Аввакум, — ей за то челом». Отказ капитанши Мироновой покинуть в минуту опасности Беломорскую крепость кажется чем-то вроде подслушанного Пушкиным в русской жизни позднего варианта к приведенному диалогу Аввакума с женой.

Так даже самые интимные закоулки быта равно оказываются во всех сочинениях Аввакума местом встречи двух его главных тем — о старинном обряде и о самом себе.

Что касается жанра, предполагаемого каждой из этих тем, то если затруднен был доступ личных признаний в церковную публицистику или в проповедь, тем необычнее была тогда автобиография как самостоятельный жанр. Таковой еще тогда не существовало. В нашей литературе до Аввакума отчасти напоминает автобиографию, кроме «Моления Даниила Заточника», поучения Благовещенского попа Сильвестра своему сыну (64-я глава Домостроя) и нескольких тирад из переписки Грозного с Курбским да отрывков из «Словес» князя Хворостинина и из Казанского летописца, — лишь «Поучение Владимира Мономаха», тоже как и «Житие» Аввакума, памятник переходной эпохи с одинаково неожиданным перерастанием в автобиографию далеких от нее по существу литературных форм. У Мономаха личная исповедь просочилась сквозь жесткую ткань дидактического послания 2. У Аввакума, с неменьшей литературной смелостью, преодолевается традиционный жанр жития.

Написанное в 70-х годах XVII в., на исходе шестого столетия русской агиографии, «Житие» Аввакума, именно как житие, было беспримерным в том смысле, что агиограф и прославляемое им лицо здесь впервые отожествились, житие стало литературной исповедью. Вся новизна, вся смелость такого превращения, с точки зрения выработанных к тому времени литературных канонов, не укрылась, конечно, и от самого Аввакума. При большой начитанности Аввакум умел при случае мастерски пользоваться шаблоном житийного повествования, как это видно, например, из приведенного выше изображения Морозовой. Тем труднее было втиснуть в узкую раму привычного шаблона такое новшество, как личная о себе повесть. Препятствием служила не одна литературная форма, но весь дух той церковной культуры средневековья, защитник которой одновременно выступал как литературный новатор; в этой культуре, с ее доминирующими над всем и вся нормами греха и благодати, естественно, не оказывалось места

--------------------------------------------------------------------------------

2...У Мономаха личная исповедь просочилась сквозь жесткую ткань дидактического послания... - См. т. I, стр. 292.

--------------------------------------------------------------------------------

[313]

самодовлеющему интересу к реально-психологическому изображению, вне покаянной дисциплины или посмертной святости, чьей бы то ни было личности, тем более — авторской, запретной вдвойне — и как психологический феномен вообще, и как недопустимый соблазн автономной самооценки. Вот почему в «Житии» Аввакума так много авторских оправданий перед читателем по поводу самой темы. «Аввакум протопоп понужен быв житие свое написати иноком Епифанием, — так начинается памятник, — понеж отец ему духовной инок, да не забвению предано будет дело божие», т. е. из послушания перед духовником, а не самочинно берется рассказывать о себе Аввакум, да к тому же лишь в меру причастности своей личной жизни «делу божию». «Иное было, кажется, про житие-то мне и не надобно говорить, — спохватывается Аввакум еще раз дальше, — да прочтох Деяния Апостольская и Послания Павлова — апостоли о себе возвещали же»; другой поощрительный пример отыскан был собственно в агиографии: «Авва Дорофей описал же свое житие ученикам своим, понуждая их на таяжде..., и я такожде... сказываю вам деемая мною». Тем не менее, авторская застенчивость Аввакума не покидает до конца: «Как молвить? — и сором и не смею; но по старцеву Епифаниеву повелению говорю»; не обходятся без особо смиренных оговорок и не раз описанные Аввакумом неизбежные во всяком житии чудеса, в данном случае — собственные чудеса самого агиографа: «не по достоинству моему — ни ни, — оговаривается он, например, после рассказа об исцелениях, — но по вере приходящих... Чти житие Феодора Едесского, там обрящеши: и блудница мертвого воскресила».

Написанная вскоре после того, как в Пустозерск дошла весть о смерти Алексея Михайловича, челобитная Федору есть последний порыв до конца непокидавших Аввакума надежд на крутой поворот всей русской жизни назад к старине. «Помилуй мя, Алексеевич, дитятко красное, церковное!», — писал Федору Аввакум, уговаривая его порушить заведенные Алексеем порядки. «Бог судит между мною и царем Алексеем, — прибавлял челобитчик, — в муках он сидит, — слышал я от Спаса». Есть в челобитной ласковое слово и новому патриарху: «Простой человек Яким-ат: тайные-те шиши, кои приехали из Рима, те его надувают аспидовым ядом. Прости, батюшка-Якимушка!»

Несравненно строже, однако, чем люди прошлого царствования взглянули на новую челобитную из Пустозерска Иоаким и царь Федор. Их ответом был приговор не только Аввакуму, но и остальным пустозерским узникам: «за великие на царский дом хулы сжечь их». На площади в Пустозерске, в дровяном срубе, Аввакума и трех других узников сожгли 14 апреля 1682 г. Лишь только охватил их огонь, один из товарищей Аввакума закричал; Аввакум, говоривший перед тем из сруба с народом, наклонился к товарищу и стал увещевать. Слово и дело, личный пример и увещание не разошлись у Аввакума даже в последний миг... «В иную пору, — писал однажды про себя Аввакум, — совесть рассвирепеет». Совесть, в самом деле, была свирепая в этом человеке неудержимо пылких порывов навстречу к тому, что он считал правдой. В львиной свирепости правдолюбца — источник обаяния Аввакума у его последователей.

[314]

2

Своеобразная стилистическая манера Аввакума, крайний субъективизм его сочинений неразрывно связаны с теми мучительными обстоятельствами его личной жизни, в которых осуществлялось его писательское «страдничество». Как уже было отмечено, большинство произведений Аввакума было написано им в Пустозерске в том самом «земляном гробу», в котором он просидел последние пятнадцать лет своей жизни. Здесь, кроме его знаменитого «Жития», им было написано свыше шестидесяти различных сочинений: «слов», толкований, поучений, челобитных, писем, посланий, бесед. Все это обилие выраженных в разнообразных жанрах разных тем со всеми отразившимися в них жгучими запросами, волнениями, тревогами, объединено чувством надвигающегося конца. Все эти сочинения писались Аввакумом тогда, когда над ним уже была занесена рука смерти, когда над ним и в его собственных глазах, и в глазах его приверженцев уже мерцал ореол мученичества.

Литературные взгляды Аввакума в значительной мере определены этим его положением. Перед лицом мученичества и смерти он чужд лжи, притворства, лукавства. «Прости, Михайлович-свет, — писал он царю, — любо потом умру, да же бы тебе ведомо было, да никак не лгу, ниж притворяяся, говорю: в темнице мне, яко во гробу, что надобна? Разве смерть! Ей, тако». «Ей, не лгу», «невозможно богу солгати» — такими страстными заверениями в правдивости своих слов полны его писания.

«Миленькие мои! Я сижу под спудом-тем засыпан. Несть на мне не нитки, токмо крест с гайтаном, да в руках чотки, чем от бесов боронюся». Он «живой мертвец», он «жив погребен» — ему не пристало дорожить внешнею формою своих произведений: «Ох, светы мои, все мимо идет, токмо душа вещь непременна»; «дыши тако горящею душею: не оставит тя бог». Вот почему писать надо без мудрований и украс: «сказывай небось, лише совесть крепку держи». Вот почему Аввакум дерзает на все, нарушает все литературные традиции, презирает всякую украшенность речи и стремится к правде до конца: лишь «речь бы была чиста, и права, и непорочна».

[315]

«Красноглаголание» губит «разум», т. е. смысл речи. Чем проще скажешь, тем лучше: только то и дорого, что безыскусственно и идет непосредственно от сердца: «воды из сердца добывай, елико мочно, и поливай на нозе Исусове».

Ценность чувства, непосредственности, внутренней, душевной жизни была провозглашена Аввакумом с исключительной страстностью; «я ведь не богослов, — что на ум попало, я тебе то и говорю», «писано моею грешною рукою сколько бог дал, лучше того не умею» — такими постоянными заверениями в своей безусловной искренности полны произведения Аввакума. Даже тогда, когда внутреннее чувство Аввакума шло в разрез с церковной традицией, когда против него говорил властный пример церковных авторитетов, — все равно Аввакум следовал первым побуждениям своего горячего сердца. Сочувствие или гнев, брань или ласка — все спешит излиться из-под его пера. Пересказав притчу о богатом и Лазаре, Аввакум не хочет назвать богатого «чадом», как назвал его Авраам: «Я не Авраам, не стану чадом звать: собака ты... Плюнул бы ему в рожу ту и в брюхо то толстое пнул бы ногою».

Неоднократно повторяет Аввакум, что ему опостылело «сидеть на Моисеевом седалище», т. е. быть церковным законодателем — разъяснять своим единомышленникам канонические вопросы, в изобилии вызванные церковными раздорами: «по нужде ворьчу, понеже докучают. А как бы не спрашивали, я бы и молчал больше». И разъяснения, даваемые Аввакумом, отличаются непривычной для XVII в. свободой: все хорошо перед богом, если сделано с верою и искренним чувством; он разрешает крестить детей мирянину, причащать самого себя и т. д. Вступая в спор с «никонианами» из-за обрядовых мелочей, Аввакум делает это как бы через силу и торопится отвести эту тему: «Да полно о том беседовать: возьми их чорт! Христу и нам оне не надобны». Он ненавидит не новые обряды, а Никона, не «никонианскую» церковь, а ее служителей. Он гораздо чаще взывает к чувствам своих читателей, чем к их разуму, проповедует, а не доказывает. «Ударить душу перед богом» — вот единственное, к чему он стремится. Ни композиционной стройности, ни тени «извития словес», ни привычного в древнерусской учительной литературе «красноглаголания» — ничего, что стесняло бы его непомерно горячее чувство. Он пишет, как говорит, а говорит он всегда без затей, запальчиво: и браня, и лаская.

Тихая спокойная речь не в природе Аввакума. Сама молитва его часто переходит в крик. Он «кричит воплем» к богу, «кричит» к богородице. «И до Москвы едучи, по всем городом и по селам, во церквах и на торъгах кричал, проповедая слово божие». Все его писания — душевный крик. «Знаю все ваше злохитрство, собаки... митрополиты, архиепископы, никонияне, воры, прелагатаи, другия немцы руския» — такой тирадой-криком разражается он в своем «рассуждении» «о внешней мудрости».

Брань, восклицания, мольбы пересыпают его речь. Ни один из писателей русского средневековья не писал столько о своих переживаниях, как Аввакум. Он «тужит», «печалится, плачет, боится, жалеет, дивится» и т. д. В его речи постоянны замечания о переживаемых им настроениях: «мне горько», «грустно гораздо», «мне жаль»... И сам он, и те, о ком он пишет, то и дело вздыхают и плачут: «плачють миленькие глядя на нас, а мы на них», «умному человеку поглядеть, да лише заплакать на них глядя», «плачючи кинулся мне в карбас», «и все плачют и кланяются». Подробно отмечает Аввакум все внешние проявления чувств: «ноги задрожали»,

«сердце озябло». Так же подробно описывает он поклоны, жесты, молитвословия: «бьет себя и охает, а сам говорит...», «и он, поклонясь низенко мне, а сам говорит: спаси бог».

Речь Аввакума глубоко эмоциональна. Он часто употребляет и бранные выражения, и ласкательные, и уменьшительные формы: «дворишко», «кафтанишко», «детки», «батюшко», «миленький», «мучка», «хлебец», «коровки да овечки», «сосудец водицы» и даже «правильца», т. е. церковные правила. Он любит называть своих собеседников ласкательными именами и остро чувствует, когда так называют и его самого. Когда «гонители» назвали его «батюшко», Аввакум отметил это с иронией: «Чюдно! давеча был блядин сын, а топерва батюшко!»

Круг тем и настроений в сочинениях Аввакума ничем не ограничен: от богословских рассуждений до откровенного описания физиологических отправлений человеческого организма. Но к каждой теме он подходит с неизменным эгоцентризмом. Личное отношение пронизывает все его изложение, составляя самую суть его: все повествование Аввакума объединено его личностью. Под действием этого субъективизма по-новому осмысляются и конкретизируются традиционные образы средневекового сознания. Аввакум все сопоставляет со случаями из собственной жизни. Вот как, например, он объясняет евангельские слова: «будьте мудры, как змии, и просты, как голуби» (Матфея X, 16). Змеи мудры потому, что прячут голову, когда их бьют: «я их бивал с молода-ума. Как главы-то не разобьешь, так и опят оживет», а голубь незлобив, так как, потеряв гнездо и птенцов, не гневается, а вновь строит гнездо и заводит новых птенцов: «я их смолода держал, поповичь я, голубятник был».

Свою речь Аввакум называет «вяканием», свое писание «ковырянием», подчеркивая этим безыскусственность своих сочинений. Он пишет как бы беседуя, обращаясь всегда не к отвлеченному, а к конкретному читателю так, как будто бы этот читатель стоит здесь же, перед ним: «Досифей, а Досифей! Поворчи, брате, на Олену-ту старицу: за что она Ксенью-ту, бедную, Анисьину сестру, изгоняет?» Иногда Аввакум ведет свою беседу одновременно с несколькими лицами, переводя речь от одного собеседника к другому: «Возьми у братьи чотоки мое — благословение себе», и обращается тут же к тем, кто должен отдать чотки: «Дайте ему, Максим с товарищи, и любите Алексея, яко себя».

Аввакум тяготится тем, что беседа его не полна, одностороння, что собеседник его молчит, не отзываясь на его обращения: «Ну, простите, полно говорить; вы молчите, ино и я с вами престану говорить!» Однажды в своем «Житии», рассказав о том, как он с женою и детьми обманул казаков, спрятав от них чем-то провинившегося «замотая», — Аввакум не выдержал — его мучает совесть — нет ли греха в таком обмане — и он оставил в рукописи несколько чистых строк для ответа своему читателю. Чужою рукою (видимо, его соузника Епифания) вписан ответ: «Бог да простит тя и благословит в сем веце и в будущем, и подружию твою Анастасию и дщерь вашу и весь дом ваш. Добро сотворили есте и праведно. Аминь». Вслед за этими словами снова начал писать обрадованный Аввакум: «Добро, старец, спаси бог на милостыни! Полно тово». Так «Житие» превратилось в данном эпизоде в подлинную беседу. Но Аввакум прибег к такому способу изложения лишь один раз: он не сделал из него литературного «приема».

[317]

Как человек, свободно и бесхитростно беседующий с друзьями, Аввакум говорит иногда то, что «к слову молылось» (молвилось); он часто прерывает самого себя, просит прощения у читателя, нерешительно высказывает свои суждения и берет их иногда назад. Например, в одном из своих писем он просит «отцов поморских» прислать ему «гостинец какой нибудь; или ложку или ставец, или ино что», но затем, как бы одумавшись, отказывается от своей просьбы: «али и у самих ничего нет, бедные батюшки мои? Ну, терпите Христа ради. Ладно так! Я веть богат: рыбы и молока много у меня».

Своими собеседниками Аввакум ощущает не только читателей, но и всех, о ком он пишет. Пишет ли он о Никоне, о Пашкове, о враге или друге, — он обращается к каждому с вопросами, насмешками, со словами упрека или одобрения. Даже к Адаму он обращается как к собеседнику: «Что, Адам, на Еву переводишь?» (т. е. сваливаешь вину). Он беседует и с человеческим родом: «Ужжо, сердечные, умяхчит вас вода», взывает к Руси: «ох, ох, бедныя! Русь, чего-то тебе захотелось немецких поступков и обычаев?» Даже дьявола он делает своим собеседником: «Добро ты, дьявол, вздумал».

В своем презрении к «внешней мудрости», к правилам и традициям письма он последователен до конца. Он пишет, действительно, так, как говорит, и с почти фонетической точностью воспроизводит особенности своего нижегородского произношения. Надо было обладать исключительным чувством языка, чтобы так начисто отбросить от себя все условности орфографии и письменной традиции, заменив их воспроизведением на письме устной речи.

Казалось бы свобода формы сочинений Аввакума безгранична: он не связывает себя никакими литературными условностями, он пишет обо всем — от богословских вопросов до бытовых мелочей; высокие церковнославянизмы стоят у него рядом с площадной бранью. Но тем не менее в его своеобразной литературной манере есть кое-что и от русского средневековья. Он любит подкреплять свои мысли цитатами из церковных авторитетов, хотя выбирает цитаты наиболее простые и по мысли и по форме — «неукрашенные». Он приводит на память тексты Маргарита, Палеи, Хронографа, Толковой Псалтыри, Азбуковника, он знает по Четьям-Минеям жития святых, знаком с «Александрией», «Историей Иудейской войны» Иосифа Флавия, с повестью о белом клобуке, со сказанием о Флорентийском соборе, с повестью об Акире, с «Великим Зерцалом», с летописью и повестью о Николе Зарайском и другими памятниками.

[318]

В переписке Аввакума есть эпизоды, как бы овеянные «простотою вымысла» хорошо известного ему Киево-Печерского патерика. Принес Аввакуму «добрый человек» из церкви просвиру. И думал Аввакум, что просвира эта — настоящая, освященная по старому обряду. Он поцеловал ее и положил в уголку. Но с той поры стали каждую ночь наведываться к Аввакуму бесы. Они то завернут Аввакуму голову так, что он едва может вздохнуть, то вышибут из рук чотки во время молитвы, а однажды ночью, точь в точь как в Киево-Печерском патерике с Исакием, «прискочиша» к Аввакуму «множество бесов и един бес сел з домрою в углу, на месте, где до того просвира лежала, и прочии начаша играти в домры и гутки. А я слушаю. И зело мне грустно...» Только после того как Аввакум сжег просвиру, бесы перестали докучать ему. «Видишь ли, Маремьяно, — пишет Аввакум, — как бы съел просвиру-ту, так бы что Исакия Печерскаго затомили». Аввакум не скрывает сходства с Киево-Печерским рассказом, оно и самому ему кажется удивительным, и тем достигает впечатления полной непосредственности заимствования.

Несмотря на всю свою приверженность к воспоминаниям, к житейским мелочам, к бытовой фразеологии, — Аввакум не просто бытописатель. Средневековый характер его сочинений сказывается в том, что за бытовыми мелочами он видит вечный, непреходящий смысл событий. Все в жизни символично, полно тайного значения. И это вводит «Житие» Аввакума в круг традиционных образов средневековья. Море — жизнь; корабль, плывущий по житейскому морю, — человеческая судьба; якорь спасения — христианская вера и т. д. В эту систему образов включается и стиль «Жития». Но для Аввакума нет абстрактных символов и аллегорий. Каждый из символов для него не отвлеченный знак, а конкретное, иногда до галлюцинаций доходящее явление — видение. Однажды ночью, на молитве, еще до начала своих мытарств, увидел Аввакум видение — два золотых корабля своих духовных детей, Луки и Лаврентия, и свой собственный корабль: «не златом украшен, но разными пестротами, — красно, и бело, и сине, и черно, и пепелесо, — его же ум человечь не вмести красоты его и доброты». «И я вскричал: чей корабль?» Сидевший на корабле кормчий «юноша светел» ответил: «твой корабль, на, плавай на нем з женою и детми, коли докучаешь! И я вострепетах и седше разсуждаю: что се видимое? и что будет плавание?»

Церковная символика и народная поэзия всех народов знает образ души-птицы. С особой силой воображения, с большой остротой сочувствия

[319]

Аввакум как бы видел действительно душу, освободившуюся от уз человеческого тела, — птицу. Душа человека после его смерти, писал Аввакум, — «туды ж со ангелы летает, равно яко птичка попархивает, рада — из темницы той вылетела». И так всегда и во всем: Аввакум видит то, о чем пишет, и никогда не пишет о том, что им не прочувствовано и не узнано, как свое, близкое ему.

С той же системой церковно-библейской символики связан у Аввакума и излюбленный им образ странничества, пронизывающий «Житие» рядом связанных с ним метафор. Но и образ странничества, и эти вытекающие из него метафоры для Аввакума так же конкретны, как и символы корабля и души-птицы. Аввакум рассказывает, как в Сибири, в изгнании, зимой они брели с семьей по снежной пустыне. «Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится». Падали и их спутники. «Долго ли муки сея, протопоп, будет?» — спрашивает Аввакума жена. «Марковна, до самыя смерти!» Она же, вздохня, отвещала: добро, Петровичь, ино еще побредем». Символическое значение этой сцены осторожно раскрыто Аввакумом только в этих последних словах сурового протопопа и его верной жены: всю жизнь они бредут и будут брести до самой смерти.

Все в жизни Аввакума полно для него тайной значительности, в ней нет для него ничего случайного. Истинность изображаемого им «дела божия» подкреплена многочисленными «видениями» и чудесами. В трудные часы жизни Аввакуму не раз «является» на помощь ангел; в него не стреляет пищаль; за нападение на него виновный наказывается внезапной болезнью; Аввакум исцеляет от недугов, изгоняет бесов, по его молитве расступается покрытое льдом озеро и т. д. Все эти житийные шаблоны переданы, однако, Аввакумом не в отвлеченной средневековой манере, а жизненно-конкретно. Быт и средневековая символика слиты в произведениях Аввакума нераздельно.

Аввакум не только приводит библейские символы для истолкований обстоятельств своей жизни, но и, наоборот, личными воспоминаниями, бытовыми реалиями, отчетливо нарисованными с натуры картинами толкует и оживляет библейские образы. Библейская история переводится им в чисто бытовой план, снижается до того конкретного «видения», в порыве которого Аввакум увидел и свой ярко раскрашенный всеми жизненными цветами «корабль моря житейского». Вот приводит Аввакум текст книги «Бытия» (III, 6—7): «И вкусиста Адам и Евва от древа, от него же бог заповеда, и обнажистася» — и затем конкретизирует этот рассказ таким образом: «О, миленькие! одеть стало некому; ввел дьявол в беду, а сам и в сторону. Лукавой хозяин накормил и напоил, да и з двора спехнул. Пьяной валяется на улице, ограблен, а никто не помилует. Увы, безумия и тогдашнева и нынешнева».

Библия для Аввакума — это только повод сравнить «нынешнее безумие» с «тогдашним». Любой библейский эпизод он вводит в круг интересующих его современных проблем. Ссылка, например, Адама на Еву в ответе на вопрос бога — «кто сказал тебе, что ты наг», — толкуется Аввакумом так: «Просто молыть: на што-де мне дуру такую зделал? Сам неправ, да на бога пеняет. И ныне похмельные, тоже шпыняя, говорят: на што бог и сотворил хмел-ет, весь-де до нага пропился, и есть нечева, да меня жь-де избили всево; а иной говорит: бог-де ево судит, упоил до пьяна; правится бедной, бытто от неволи так зделалось. А безпрестанно тово ищет и желает; на людей переводит, а сам где был?»